Двойники. Правда о трупах в берлинском бункере. - Страница 37

Келлер не мог поверить своим ушам: «Там просто сумасшедший дом!» — сказал он себе. Более простое объяснение заключалось в том, что фон Грейм находился в львином логове и посмотрел там в глаза страху, который лишал способности разумно оценивать обстановку.

Но мог ли страх, господствовавший в бункере, быть только результатом демонического, маниакального состояния одного человека? Гитлер был слишком болен физически и умственно, чтобы контролировать ситуацию, что видно из дерзкого поведения его охранников. Но осталось множество свидетельств, прямо указывающих на человека, насаждавшего атмосферу страха.

На Нюрнбергском трибунале имена двадцати четырех обвиняемых перечислялись без указания их должности или звания. Но здесь имелся один нюанс — их все знали. Если бы к этому списку добавили Мартина Бормана без указания его должностей — рейхслейтера, руководителя партийной канцелярии и секретаря фюрера, вряд ли кто-нибудь мог сказать, кто такой Борман, Более того, только небольшая группа местных партийных лидеров когда-либо слышала о нем.

Мелкий уголовник, на которого в полиции имелось досье, Борман был низкорослым, плотного сложения, отталкивающе агрессивным к необыкновенно злопамятным — как по отношению к своей жене, которую он умышленно унижал на людях, так и по отношению к своему брату. Сын каменщика, он не обладал большим умом и умением ориентироваться в реальной обстановке. В августе 1944 года, когда рейх разваливался, он все еще был озабочен происхождением своих дедушек и бабушек, чтобы доказать свою расовую чистоту, настаивая при этом, что его отец был богатым владельцем каменоломен!

Этот заносчивый невежда сумел, однако, благодаря своей хитрости подольститься к Гитлеру, стать его секретарем и широко пользоваться психическим расстройством фюрера, поощряя паранойю Гитлера и подливая масла в огонь подхалимажа. Алчность Бормана сделала его настолько непопулярным, что Герман Геринг на Нюрнбергском трибунале заявил, что, если бы Гитлер умер раньше и он, Геринг, унаследовал бы положение фюрера, он не стал бы беспокоиться и избавляться от Бормана, потому что без Гитлера, который защищал его, Бормана растерзала бы его собственная охрана. На том же Нюрнбергском трибунале секретари Бормана отказались защищать его, когда его судили заочно.

О влиянии Бормана на Гитлера лучше всего написал Шпеер:

...

«После любого совещания у Гитлера сплошь и рядом случалось так, что адъютант докладывал о Бормане, который появлялся в комнате со своими папками. Он монотонно говорил о показной объективностью и потом предлагал свое собственное решение. Основываясь на одном только слове «согласен» или используя туманные реплики Гитлера, Борман сочинял длинные инструкции. Вот так порой принимались весьма важные решения».

Шпеер говорил о поздней осени 1942 года, но он знал, что в последние несколько месяцев Борман, прозванный «Робеспьером бункера» за свое умение обратить слухи в смертные приговоры путем нашептывания Гитлеру, полностью контролировал ситуацию, по своей воле интерпретируя приказы Гитлера и отпечатывая эти приказы на листках, на которых уже имелась предполагаемая подпись Гитлера.

Шпеер был уверен, что Гиммлер находится в ссоре с Борманом, но, имея собственную империю, Гиммлер был для того недосягаем. А вот Геббельс не был в такой безопасности. Шпеер вспоминал, как Борман любил обрывать Геббельса и делать ему замечания на каждом шагу, поручая Ламмерсу дела, которые полагалось делать Геббельсу. Геббельс вынужден был поделиться со Шпеером своим беспокойством в связи с таким положением, но образовать эффективный альянс против такого секретаря, как Борман, было невозможно, учитывая его влияние на Г итлера.

В последние недели их жизни в бункере от телефониста Миша Геббельс узнал, что Борман контролирует все его личные телефонные разговоры якобы по «распоряжению Гитлера», и Геббельс оказался совершенно беспомощным перед лицом такой ситуации.

Борман вместе с вульгарным алкоголиком Леем и Лам-мерсом постарался запутать Гитлера в бумажной паутине, ограничивая его внешние контакты. «Нахтаузгабе» («Вечерняя газета») Лея постоянно разжигала ненависть Гитлера и усиливала его страхи. После июльского заговора и взрыва бомбы газета растравляла в нем ненависть к аристократам, пруссакам и высокорожденным генералам, которые лишены здравого смысла и презирают простые земные ценности, о которых Лей бесконечно твердил Гитлеру по любым случаям.

Все в бункере опасались Бормана. Охранники-эсэсовцы знали, какими мелочными бывают его обиды и насколько он злопамятен, секретари держались от него подальше — проще говоря, его боялись. Когда он находился на службе, Борман большую часть дня пьянствовал со Штум-пфеггером, который даже в последние две недели, когда раненые умирали в лазарете, устроенном в Имперской канцелярии, где их оперировали совершенно неопытные молодые хирурги и даже врачи, которые за 40 лет никогда не держали скальпель в руках, оставался за перегородкой в коридоре напротив жилья Гитлера.

Пьянство в бункере стало любимым времяпрепровождением Хавеля, посланника МВД и старого нациста, чьи посещения стали теперь такими же постоянными, как и спальный мешок, который он приносил с собой.

Беспробудное пьянство Гитлер, что удивительно, терпел, и атмосфера ностальгии и жалости к себе стала неизбежным последствием этого. Начиная с 24 апреля, когда советские войска начали продвигаться вперед, подлинный, неподдельный страх — не страх, демонстрируемый из подхалимажа, — толкал каждого либо на то, чтобы протрезвиться, либо пить «по-черному». Многие прибегали к этому последнему средству с неизбежным результатом. Этот результат громко сказывался в верхнем бункере, но истерия поразила и нижний бункер. Даже Борман начал красноречиво говорить на тему о достоинстве. А там, где дело доходило до красноречия, где требовалась риторика, там оказывался и Геббельс.